К. Затулин: Прежде всего, хотел бы выразить удовлетворение тем, что президиум Совета (ну, сам себя не похвалишь, кто же тебя похвалит) на самом деле совершенно правильно сделал, что запланировал и реализовал вот эту предметную дискуссию. Точнее, реализует, — мы еще не завершили, — но, по крайней мере, все, что здесь было сказано, очень важно и нужно. Потому что, как бы мы не хотели разговаривать о высоком, фантазировать, планировать, развивать роботизацию и так далее, на данный момент главным для нас является то, что происходит вокруг военных действий и перспектив их окончания. То есть вопроса войны и мира.
Напомню, что в мае 2022 года, через несколько месяцев после начала Специальной Военной Операции, в этом же зале, где мы всегда заседаем, мы обсуждали происходящее и говорили о том, что ожидает нас в будущем с точки зрения ведущейся Специальной Военной Операции. Мне пришлось тогда выступать среди других, и я прежде всего озаботился вопросом: а что это за событие, что это за война? Уже тогда я назвал это войной, хотя тогда, как вы помните, за такие названия штрафовали или обещали штрафовать. Говорили, что это не война, а Специальная Военная Операция.
Но это война. Но на самом деле эта война в двух ипостасях. Я в этом убеждён, и, по-моему, к этому постепенно пришли многие.
Во-первых, это отложенная гражданская война в рамках бывшего Советского Союза. Между теми, кто выступает за сохранение этого общего пространства, памяти, союзов между народами и так далее, и теми, кто как можно быстрее хочет со всем, что они получили в наследство — с этими независимостями, промышленностями, сельскими хозяйствами — уплыть куда-нибудь подальше от этого пространства. Обособиться, найти других покровителей, как это происходит, уйти в другие ниши, но отвязаться от России как от самой главной угрозы их независимости. Это одна ипостась этой войны.
Вторая ипостась этой войны, конечно, — Отечественная война России с Западом, что стало очевидным через короткое время после начала Специальной Военной Операции.
И поскольку эта война носит двойственный характер, как бы, на мой взгляд, естественно, возникает вопрос: а что есть победа в этой войне? Потому что вопрос, что есть победа в этой войне, влияет на очень многие другие вопросы.
Те, кто выступали, особенно в первой части, подчёркивали, что у нас вроде как, — и социология это подтверждает, — одни люди воюют, а другие живут так, будто этой войны нет. Но ведь мы ещё тогда говорили, напомню, что для того, чтобы победить в этих войнах в самом деле, страна должна стать военным лагерем. Говорили о том, что неплохо бы вспомнить о Государственном Комитете обороны, который был создан, как только началась Отечественная война в 1941 году. Сразу практически. Такого рода предложения звучали. И звучала убежденность в том, что без этого победить в полном смысле невозможно.
Было ли это сделано? Нет. Почему? Потому что власть, руководство нашей страны сочли, что такая встряска, как сделать страну военным лагерем, может сказаться на социальной стабильности, на политической стабильности. Я так понимаю, почему к этому не прибегли.
Почему мобилизация называлась частичной? Почему она не была повторена? Хотя всем ясно, по-моему, военным, — я не военный, — но всем ясно, что для того, чтобы завоевать Украину, если такая цель была, нужны совсем другие силы. Существуют разные расчеты, я не буду их повторять, чтобы не повторять слухи, чьи-то мнения и так далее. Но речь идет о миллионах, а не о тысячах, и даже не о сотнях тысяч. Этого, как мы знаем, не сделано и вряд ли будет сделано. И тот упрек, который фактически адресуется мирно живущим гражданам, которые не на передовой, он может быть возвращен. Возвращен потому, что хотя на самом деле трудно сказать, готовы люди были к этому или нет, но во всяком случае такого к ним требования не предъявлялось.
Мы столкнулись с релокантами, которые бежали из страны, и никто им не препятствовал. Я спрашиваю, почему им никто не препятствовал бежать из страны, бросая свои машины на границе в Верхнем Ларсе или где-нибудь в Казахстане? Потому что лучше пускай сбегут, чем они здесь, внутри, будут создавать проблемы. Вот какой был ответ на самом деле. Лучше, чтобы мы избавились от них, даже при том, что это создает у людей, которые в этот момент идут в военкомат, а оттуда на фронт, естественный вопрос: а почему я иду на фронт, а такой же, как я, спокойно бежит из страны и создает свой бизнес где-нибудь в ближнем или дальнем зарубежье?
Несмотря на то, что это вопрос вполне справедливый, мы предпочли иное. Я говорю «мы», потому что я не могу себя отделять не только потому, что я депутат, но потому что я чувствую ответственность за все, что делается в России, даже если это делаю не я. Когда принимается решение, это называется «политика нашей страны». Я понимаю, что мы все в одной лодке. И исходя из этого, собственно говоря, у нас возникают те самые проблемы, которые сегодня здесь звучали.
Жалко, что ушел Евгений Поддубный, потому что единственный вопрос к тем, кто выступал, был к его фразе. Она была такая, словами Сергея Викторовича Лаврова, элегантная. Он сказал, что у тех, кто на передовой, есть вопросы, к «гражданским конструкциям», как он назвал, «которые не соответствуют ожиданиям тех, кто находится на передовой».
И я хочу сказать, что нам предстоит не менее, конечно, серьезное испытание, чем то, которому мы подверглись неминуемо, когда начали эти военные действия. Это испытание миром. И никто еще пока не объяснил до конца и пока не может предвидеть масштаб этих испытаний. Начиная с уже всем понятного послевоенного синдрома, который неизбежно возникнет. Если он был в Афгане («афганский синдром»), если он был во Вьетнаме у американцев («вьетнамский синдром»), то мы должны принимать, что он будет теперь здесь, у нас.
Люди, которые воют на фронте и которые явно с неодобрением смотрят на то, что другие не воют в это время, возвратятся назад к зарплатам, которые являются средними в Туве, 20–30 тысяч, — да, сегодня об этом говорили. А до этого получали по контракту на войне совсем другие деньги. Они будут задавать вопросы.
Я очень рад, что вот газета «Московский комсомолец», — ее корреспондент здесь есть, — по-моему, месяц назад опубликовала очень скромную такую, но все-таки статью на тему «А как себя чувствовали те, кто вернулись после 45-го года?». Принято считать, что все было прекрасно. На самом деле далеко не все. И бандитизм был, и бандеровщина была, и много чего было вообще на самом деле. Но самое главное, что тогда в условиях жесткой абсолютно системы, сталинской, быстро перековали мечи на орала. То есть заставили, подтолкнули людей трудиться. В состоянии мы это сделать? Или люди, которые придут с войны, — часть из них, по крайней мере, — будут говорить: «Я кровь проливал. Поэтому все, что у вас есть, это мое».
Я был во всех без исключения зонах конфликтов на территории бывшего Советского Союза, и в Сербии тоже. Я знаю, что за штука «постконфликтный синдром». Если не поставить всё на место, то тогда этому не будет конца и края. Сколько погибло в Афганистане? 15 тысяч граждан Советского Союза. Не хочу злоупотреблять, но вы же прекрасно представляете, что сейчас речь идёт совсем о других цифрах. Когда сейчас идут военные действия, этого не слышно. Или это подается только в русле официальной пропаганды: как мы хотим и будем работать, Президент к этому призывает. Только что выступавший говорил, как это хорошо, что Президент называет солдат своими ребятами. Это замечательно. Но дальше возникнут проблемы, которые я, например, как депутат, прекрасно знаю, потому что ко мне идет почта от тех, кому не доплатили, о которых забыли, которых не могут найти и так далее. Это почта нарастает. И вот когда скрепы окажутся сняты, потому что закончилась война, и развяжутся языки, сможем мы с этим справиться или нет?
Об этом надо думать сегодня. Если мы об этом думать сегодня не будем, не понимать, что с этим придётся справляться, то это испытание миром может кончиться гораздо хуже, чем контрнаступление под Харьковом.
И еще один вопрос, последний, буквально последний, поскольку на эту тему не могу не заговорить. Очень жаль, что нет уважаемого коллеги Михаила Геннадьевича Делягина, который по мере того, как он осваивает ремесло депутата Государственной Думы, все больше обретает в себе русские корни и говорит о том, как тяжело ему в условиях, когда здесь внутри страны террор против русских. Вообще очень многие из тех, кто этой темой в последнее время особенно интересуются, — я бы так сказал, злоупотребляют, — я их вот какое-то время назад с этой тревогой не видел и не слышал. И о себе в связи с «русским вопросом» они не заявляли. Но сейчас громко об этом заявляют. Вы же знаете, что у нас в стране создана армия курьеров-мигрантов. Мигранты идут в курьеры, а зачем они идут в курьеры? Почитайте Интернет. Они идут в курьеры, потому что в час Ч они, вместе объединившись, обязательно захватят почту, телеграф, телефон, Кремль и Государственную Думу. Это точно будет. А все, кто этого не понимают, — враги нашего народа.
Послушайте то, что говорил сейчас Примаков. Ему легко не рассказывать о том, что он делает в агентстве для того, чтобы сохранять наше влияние за рубежом. А мне, как представителю Комитета, который ратифицирует документы, приходится выходить на трибуну Государственной Думы и сопровождать ратификацию, например, о создании Центра для одаренных детей в Таджикистане, который требует от нас инвестиций. Внесено правительством, подписано правительством, я докладываю. На следующий день в Интернете, читаю, что мою семью надо изнасиловать, моих детей надо перевешать. Это пишут патриотически настроенные русские люди, которые уже на таком градусе находятся по этому поводу. А потом театр Маяковского в Душанбе надо восстановить. Тут же выступает депутат от КПРФ, который говорит: «В Хабаровске театр сгорел, почему мы в Таджикистане строим?».
Я приучен считать, что истеричные и заполошные никогда не победят. Это сказал генерал Лебедь лично мне. Вот что если у нас истеричные и заполошные дальше будут развивать то, что они называют борьбой против русского террора в России, рассказывать о том, что все изнасилования, убийства и так далее – это мигранты? Они разве не понимают, что таким образом мы, как говорили в прошлом, льем воду на мельницу? Тем, кто хотел бы нас после Украины столкнуть со Средней Азией, Центральной Азией, с Казахстаном и так далее. И уже сталкивают.
Вы чего ради создавали Российскую империю? Когда-то сотни лет присоединяли все эти Средние Азии для того, чтобы вот так на этих фобиях от них отказаться и рассказывать друг другу, что завтра роботы всех заменят? Да, я понимаю, что мигранты не занимаются сваркой аргоном подводных лодок, но они занимают другие ниши в нашей экономике. И если их не будет, то в этом случае на сегодняшний день те, кто занимаются сваркой аргоном, уйдут или не придут на предприятия в ВПК. Станут таксистами или займутся шаурмой. Вот что будет происходить на самом деле.
Я понимаю, что есть угроза. Мы должны следить за тем, чтобы сохранять свой культурный код. Но мы одновременно не должны снимать с себя обязанность ассимилировать, абсорбировать и продолжать присоединять народы.
Что мы делаем вместо этого? Вот здесь про школу говорил Примаков. Мы на хайпе приняли закон, по которому теперь требуем проведения экзаменов для удостоверения, что дети, приехавшие вместе с мигрантами и их семьями знают русский язык и могут быть зачислены в наши школы. Эти дети наши школы тянут назад. Потому что они приходят в классы, не зная русского языка, и наши дети вынуждены все это терпеть, и так далее, и так далее. Сколько всего у нас учится в школах? 17 миллионов детей. Сколько всего детей мигрантов, — иностранных граждан, будем точнее, — учится у нас в школах? 200 тысяч. Посчитайте, сколько это процентов. И вот мы ввели норму, по которой надо провести тестирование и начали его осуществлять. Я вам просто в конце скажу, на 22 мая этого года из 170 тысяч иностранных детей в России, которые обязаны по нашему закону учиться в наших школах, на тестирование пришло 2668 человек. Из которых, на самом деле, большая часть не была к нему допущена, потому что что-то, как сочли, с документами неправильно. А в результате сдали для того, чтобы учиться, — 119 человек. 4% от пришедших, 4,14%. И когда это обсуждали в пятницу, то единственный вопрос, на который не могли дать ответ – а что делают те, кого не зачислили в школы?
На этот вопрос никто не ответил. Эти дети без школы сегодня. Эти дети помогают своим папам и мамам торговать на рынках, а вечером идут в кружки, где им салафиты рассказывают о том, как правильно на самом деле понимать ислам и все остальное. Вместо того, чтобы они шли в нашу школу, и наша школа бы их воспитывала. И это называется политика миграционная? Это черте что, а не политика.
И сегодня, конечно, вот последнее хочу сказать. Конечно, очень просто в обстановке этой неопределенности, боязни, сказать: все проблемы связаны с мигрантами. Которых 4% населения в нашей стране. 6 300 000 человек легальных, а 700 000 нелегальных.
А кто такие нелегальные мигранты? Этих, нелегальных мигрантов, на парашюте спустили или они, привязав кабаньи копыта, по тропам прошли? Нет, это те, кто въехал легально, ни один из них нелегально в Россию не въехал, не обижайте нашу Пограничную службу. Все въехали легально, просто просрочили срок своего пребывания. И хотя мы ввели, — это был законопроект, который я тоже вносил, я был его автором, — реестр контролированных лиц, процедуру высылки и так далее, Президент отложил это всё двумя указами, — с начала до апреля, а теперь до сентября. Потому что не можем по закону депортировать 700 тысяч. Дали срок: или уезжайте или подготовьте документы, мы вас депортировать не будем.
Я заканчиваю. Я хочу сказать, что если вы не хотите детей мигрантов пускать, то почему вы тогда будете… Вы разве не понимаете, что мигрант, который приезжает с семьей, гораздо послушнее, чем мигрант, который приезжает без семьи?
Спасибо.